Неточные совпадения
На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало,
в поздние досуги
Сюда
ходили две подруги,
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
Но ныне… памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один под ним, седой и хилый,
Пастух по-прежнему поет
И
обувь бедную плетет.
Кроме того, многие расходы или чрезвычайно уменьшаются, или становятся вовсе ненужны. Подумай, например: каждый день
ходить в магазин за 2, за 3 версты — сколько изнашивается лишней
обуви, лишнего платья от этого. Приведу тебе самый мелочной пример, но который применяется ко всему
в этом отношении.
Прошло много лет.
В 1878 году, после русско-турецкой войны, появился
в Москве миллионер Малкиель — поставщик
обуви на войска. Он купил и перестроил оба эти дома: гурьевский — на свое имя, и отделал его под «Пушкинский театр» Бренко, а другой — на имя жены.
Мужики угрюмо молчали и осматривали внимательно признаки взлома. Вдруг один из них разыскал следы под окном. Следы были сапожные, и правый давал ясный отпечаток сильно сбитого каблука… Мужики
ходят в «постолах». Сапоги —
обувь панская. И они недвусмысленно косились на правый каблук гордого пана…
В этой щекотливой стадии расследования пан Лохманович незаметно стушевался…
Таковым урядникам производилася также приличная и соразмерная их состоянию одежда.
Обувь для зимы, то есть лапти, делали они сами; онучи получали от господина своего; а летом
ходили босы. Следственно, у таковых узников не было ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни барана. Дозволение держать их господин у них не отымал, но способы к тому. Кто был позажиточнее, кто был умереннее
в пище, тот держал несколько птиц, которых господин иногда бирал себе, платя за них цену по своей воле.
Ну так когда он
сходил с ума, то вот что выдумал для своего удовольствия: он раздевался у себя дома, совершенно, как Адам, оставлял на себе одну
обувь, накидывал на себя широкий плащ до пят, закатывался
в него и с важной, величественной миной выходил на улицу.
— По-гречески так и следует, — объяснил, улыбнувшись, гегелианец, — греки вообще благодаря своему теплому климату очень легко одевались и
ходили в сандалиях только по улицам, а когда приходили домой или даже
в гости, то снимали свою
обувь, и рабы немедленно обмывали им ноги благовонным вином.
По утрам кухарка, женщина больная и сердитая, будила меня на час раньше, чем его; я чистил
обувь и платье хозяев, приказчика, Саши, ставил самовар, приносил дров для всех печей, чистил судки для обеда. Придя
в магазин, подметал пол, стирал пыль, готовил чай, разносил покупателям товар,
ходил домой за обедом; мою должность у двери
в это время исполнял Саша и, находя, что это унижает его достоинство, ругал меня...
Это был высокий, молодой еще человек, с неправильными, но выразительными чертами лица,
в запыленной одежде и
обуви, как будто ему пришлось
в этот день много
ходить пешком.
Это было еще то блаженное время, когда студенты могли
ходить в высоких сапогах, и на этом основании я не имел другой, более эстетической
обуви.
Марья же Николаевна, будучи сама крайне чистоплотна, непременно хотела, чтоб и братья ее не
ходили босиком и
в халатах, а имели бы
обувь, манишечки и хотя нанковые или казинетовые сюртучки и жилеты.
Несколько рабочих
в синих пестрядевых рубахах,
в войлочных шляпах и больших кожаных передниках
прошли мимо меня; они как-то особенно мягко ступали
в своих «прядениках» [Пряденики — пеньковая
обувь.]; у входа
в катальную, на низенькой деревянной скамейке, сидела кучка рабочих, вероятно, только что кончивших свою смену: раскрытые ворота рубашек, покрытые потом и раскрасневшиеся лица, низко опущенные жилистые руки — все говорило, что они сейчас только вышли из «огненной работы».
И только когда
в большой гостиной наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые
в шелковые халаты и теплые туфли, сидели
в креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный,
в новом сюртуке,
ходил по гостиной, видимо с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое платье, легкую
обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая по ковру и мягко улыбаясь, подавала на подносе чай с вареньем, только тогда Иван Иваныч приступил к рассказу, и казалось, что его слушали не одни только Буркин и Алехин, но также старые и молодые дамы и военные, спокойно и строго глядевшие из золотых рам.
А
ходил он
в рабском образе,
в раздранном рубище, без шапки, без
обуви,
ходил холоден, голоден, нищ, бесприютен, и не было ему места середь людей.
Однажды он поднялся задолго до рассвета. Сквозь сон я слышал, как он собирался и заряжал ружье. Потом я снова заснул и проснулся тогда, когда уже было совсем светло. Открыв глаза, я увидел Ноздрина. Он был недоволен тем, что рано встал,
ходил понапрасну, проголодался и разорвал
обувь, которую теперь надо было починять. За утренним чаем он рассказал, между прочим, что спугнул с протоки филина, который, по его словам, был
в воде.
Илья Васильевич берет и подает, как заведено, по пять копеек.
Проходит около часа. Я выхожу на крыльцо. Ужасно оборванный,
в совершенно развалившейся
обуви маленький человек, с нездоровым лицом, подпухшими бегающими глазами, начинает кланяться и подает свидетельство.
Очистив свою
обувь от грязи, он вошел по заднему крыльцу
в приемную залу. Не
прошло нескольких минут, как к нему вышел дежурный адъютант и спросил...
В знакомом нам доме князей Гариных, на набережной реки Фонтанки, царствовала могильная тишина. Парадные комнаты были заперты, шторы на окнах, выходивших на улицу, спущены, лакеи
в мягкой
обуви не слышно, как тени,
ходили по дому, шепотом передавая полученные приказания. Вся мостовая перед домом была устлана толстым слоем соломы, делавшей неслышным стук проезжавших мимо экипажей. Все указывало, что
в доме есть труднобольной.
— Как это
в Париже — точно так же это идет и у нас: там мать становится при сменившей ее дочери «пуртуфершей», а у нас она делается дочерней служанкой, живет у нее на «куфне», чистит ее
обувь и платье, подает калоши ее гостям,
ходит за напитками и папиросами и… не смеет назвать ее своею дочерью…